W: У меня несколько вопросов. Во-первых, нужно ли ставить родителей в известность о своей сексуальной жизни, нуждаешься ли ты в общении с родителями на эту тему и интересно ли тебе знать о сексуальной жизни твоих родителей?
G: Какой ужас! Конечно же, нет! Мне, вообще, хочется думать, что у моих родителей, пока они были вместе, не было секса. А меня принес аист.
W: Так, рассказывай. Родители знают про твою сексуальную жизнь?
G: Про мою сексуальную жизнь – нет. Они знают про мою сексуальную ориентацию благодаря моей сестре. Наверное, догадалась по моим стихам. Мне было семнадцать. Я сказал, что да, я, действительно, гей. Она сказала, что любит меня и всегда будет поддерживать. Потом она рассказала маме и папе. Папа на следующий же день приехал, и сказал, что если тебе что-то будет нужно, привозить тебя на свидания – я готов. Это был that awkward moment, конечно.
W: О! Я понимаю тебя! Это как я была в роддоме, мне надо было сделать УЗИ. Меня привез папа, сел рядом со мной на кушетку, а врач спрашивает: «А сколько половых партнеров у вас было? А когда вы начали половую жизнь?» Вот зачем, зачем ему это было знать? Твою мать. И папа так сидит, дочурку привез к врачу.
G: Удачно зашел! «Сейчас-то я все и узнаю!». А моя мама играет каждый раз под дурочку. Сидим мы, пьем чай, она говорит: «Вот, найдешь себе жену»… Говорю: «Мам, не надо вот это вот». Она: «Ой, что-что-что?» И ушла. Цветы поливать. С мамой мы никогда не обсуждали мою сексуальную жизнь. Я, например, живу у Сережи на даче. Она звонит и говорит: «Ты где? — У друга на даче. – У какого? – Говорю: у друга! – А, ясно. Ну как у тебя дела?». Как только мама понимает, что выходит на страшную для нее тему, она от нее уходит.
W: Я очень рано начала интересоваться мужчинами, от любопытства. Мне было интересно собрать о них всю информацию. Что-то вроде «журналист меняет профессию». В 16 я ушла из дома и жила у своего мальчика. Когда я вернулась, зашел разговор о том, где, собственно, я была, и мама, походя, сказала: «Я же понимаю, что вы там не в шахматы играли». Вот так она сказала. И это была своего рода индульгенция. Но прямо она ничего никогда не говорила. А потом я начала встречаться в университете с Пашей. У нас были странные отношения: я приезжала к нему в гости, мы занимались любовью, и я уезжала.
G: Да уж. Очень странные! По-моему, вполне взрослые отношения.
W: И мне мама говорила – хотите встречаться, снимайте квартиру и живите вместе. Для нее было ненормально, что я могу ночевать у какого-то мужчины. Но мы никогда не обсуждали, чем мы там занимаемся. Но было ясно, что спать лучше с мужем. И папа тоже всегда так говорил: «Человек должен ночевать дома!» А ведь секс может быть и днем?
G: Вопрос в том, что наши родители еще считают нас маленькими. Детьми.
W: Ну, ты знаешь, нам скоро тридцать. Живем отдельно. Какие мы маленькие? Когда я разводилась, меня мама спрашивала: «Может быть, он импотент? Гей?» Она не могла понять причину нашего расставания, и все пыталась ее рационализировать. А недавно мы ехали с мамой в машине, и она так неожиданно сказала, что сексуальная жизнь до брака – это плохо. В том русле, что у нас-то с папой не было сексуального опыта до брака и все нормально, а вы – непонятно чем занимаетесь, отсюда все беды: разводы, больные дети, извращения, болезни. Хорошо, вопрос другой: нам, вообще, нужен этот разговор с родителями о сексе?
G: Я думаю, что нет. Я не хочу рассказывать маме, делаю я глубокий минет или нет.
W: Разговор о сексе предполагает, что если мы его завели, мы рискуем узнать что-то новое и об их сексуальном опыте. Готовы ли мы к этому?
«Нет, я не хочу знать, как моя мама делала минет моему папе»
G: Нет, я не хочу знать, как моя мама делала минет моему папе.
W: Думаешь, она делала минет?
G: Я слышал, как мой папа обсуждал это с друзьями.
W: Почему тебе неприятно? Это же часть их жизни.
G: Потому что я не был воспитан в такой среде, где секс с детьми начинают обсуждать с малых лет.
W: Мы сейчас не об этом. Мы о том, нужен ли именно тебе откровенный разговор про секс со своими родителями?
G: Нет, потому что, мне кажется, о сексе я знаю больше. И потом, это будет крайне неловко и непривычно – у нас ведь такого никогда не было.
W: Но у тебя есть такая потребность?
G: Нет. Ты на меня сейчас смотришь так, как будто я должен сказать: «Да»! Я не хочу обсуждать с мамой или, тем более, с папой мой секс с мужиками.
W: Хорошо. Но просто открыто говорить о своей личной жизни?
G: Да, я хотела бы открыто говорить маме: «Мама, я влюбился в такого парня!» Я бы хотел.
W: Почему ты сейчас не можешь этого сделать?
G: Потому что ей будет неприятно это слышать. Она хочет, чтобы у меня были жена и дети.
W: Но ты ведь все прояснил.
G: Но мама-то надеется. Она думает, что у меня это юношеское, и скоро пройдет. Я надеюсь, что для нее не будет неожиданностью, если я скажу ей, что хочу в другой стране мира выйти замуж.
W: Но разве мы сами, не признавая и уходя от этой темы, чем-то отличаемся от наших мам, которые уходят и затыкают уши, когда натыкаются на табуированную тему? Ты сам, разве не уходишь от нее? Она тебя спрашивает: «Ты где?». Что ты ей ответил?
G: Я с другом. А что я должен был ей сказать? Я со своим парнем, с которым мы трахаемся на даче?
W: Ну, надо было сказать – «я со своим парнем». Положить начало откровенности кто-то должен первым. Странно ждать от человека принятия, если ты сам не до конца способен быть откровенным. Понимаешь? Может быть, начать преподносить свою личную жизнь как норму? Чего тебе стыдиться? Для тебя это – норма.
Для меня это норма, а для мамы это – трагедия
G: Для меня это норма, но я не хочу травмировать родителей. Потому что я понимаю, что они люди совсем другой формации. Для них эта информация не является повседневной. Для меня это норма, а для мамы это — трагедия.
W: Смотри, какая вырисовывается картина: мы живем в таком мире, где все всё понимают, но ничего не озвучивают. Так происходит в политике, в культуре, в журналистике, так происходит в отношениях с родителями. Может быть, стоит уже научиться проговаривать какие-то вещи? Открыто? Не надеясь, что «кому надо, тот сам всё поймет»? Мне кажется, что мы своих родителей должны постепенно приучать к своим каким-то нормам.
G: Ты их к этому не приучишь.
W: Пойми – если ты этого стыдишься, стесняясь и скрываясь, то человек, который тебя слушает, чувствует, что ты в чем-то виноват, тебе есть, что скрывать и это что-то темное. Иначе тебе было бы незачем скрывать и таиться. Может быть, мы можем начать открытый разговор и прояснить позиции. «Мама, я, например, считаю, что секс с мужчиной, которого ты любишь, не важно, замужем вы или нет – это нормально». Давай начнем с этого.
G: Ага, то есть, ты приходишь к маме. Мама ничего худого не ожидает, строгает салат. А ты приходишь и начинаешь выяснить отношения?
W: Зачем ты иронизируешь? Ты же понимаешь, что я имею в виду.
G: Зачем лишний раз создавать для родителей травмирующую ситуацию?
W: Смотри. Когда мне мама, в очередной раз, говорит, что гомосексуалисты – это педофилы и следствие пропаганды, я не боюсь прояснить свою позицию, в очередной раз, сказав, что сколько мне не пропагандируй лесбиянство, я не брошу мужчин и не влюблюсь в Марину.
G: Одно дело, когда это какие-то абстрактные геи, и вы делитесь своими точками зрения. Другое дело, когда речь идет о ее единственном сыне.
W: Получается, что, если мы стесняемся говорить о своей личной жизни с родителями, значит, в этой нашей личной жизни есть что-то стыдное?
G: Если я понимаю, что для моих родителей это травма, зачем им делать больно?
W: Хорошо. У тебя будут отношения с мужчиной, и ты поймешь, что это серьезно и вы хотите жить вместе. Ты повезешь его знакомиться с мамой?
G: Да.
W: И это травмирует ее?
G: Да.
W: Но это же будет травмировать ее.
G: Это будет травмировать ее, но ей придется смириться, потому что это будет человек, с которым я свяжу свою жизнь. Это будет оправданно. А если я буду ей рассказывать, что вот сегодня я с Сережей на даче, а завтра я в гей-сауне. А послезавтра я в кинотеатре «Пять звезд» в мужском туалете. Она поймет, что ее сын не гей, а какой-то блядун, который в Москве ебется за деньги, скорее всего. А когда я привезу своего мужчину знакомиться, это будет нормально. Она повздыхает, но она его примет. Поймет, что ее сын — нормальный человек.
W: И при этом ебется за деньги в кинотеатре «Пять звезд». С кем не бывает! Не знаю, мне все-таки кажется, что открытый разговор нужен.
Иногда мне просто нужен совет, ну вот, просто: «Мама, я люблю Вову, но у него беременная жена, меня любит Костя, но у него маленькая пиписька. Что мне делать?
G: Если мне мама говорит: «Сынок, когда уже будут внуки?» Конечно, я ей скажу: «Мама, никогда! Я — гей». Я не буду говорить: «Ой, мама, я еще немного подожду, пока не встречу единственную». Я против того, чтобы врать.
W: Мне иногда разговоров о моих мужчинах с мамой не хватает. Вот эта боязнь откровенного разговора – доказательство того, что вы все еще «ребенок» и «взрослый». У ребенка не может быть личной жизни, потому что он – ребенок. Ты стесняешься при маме, потому что думаешь: «ой, ну я же девочка, как же я маме расскажу, что мне засунули хуй в рот? Как-то неудобно». А я хочу разговора на равных. Ну, c’mon. Мне скоро 30. Почему я со своей мамой не могу обсудить свою личную жизнь? Иногда мне просто нужен совет, ну вот, просто: «Мама, я люблю Вову, но у него беременная жена, меня любит Костя, но у него маленькая пиписька. Что мне делать?» Я хочу это сказать, но я не могу. Во-первых, я не знаю, как она это воспримет. А во-вторых, я не знаю, готова ли она к этому разговору на равных, который мне дико нужен.
G: Говорить о сексе с родителями – бесполезняк.
W: Ну, знаешь, родители это навсегда. Что невозможно сегодня, возможно завтра. В конце концов, они ведь смотрят телевизор. И догадываются, что есть и минет, и анальный секс.