Стихи про меня

10 лет назад профессор Захаров, вице-президент Международного Общества Ф.М. Достоевского, поставил Алексею диагноз: «Вы, молодой человек, серьезно больны». Ермилов позволил себе дерзость, идущую вразрез с евангелистской трактовкой образа Николая Ставрогина. Зачет Алексей сдал, закончил кафедру американской литературы при филфаке Петрозаводского Госуниверситета, переехал в Москву и стал модным журналистом. Для нас он пишет заметки о своих любимых стихах.

По-разному можно читать стихи. Можно с пыльной сцены ДК, украшенной воздушными шарами и плохо настроенным пианино, можно во дворе «Стрелки». Можно перед сном, можно за завтраком. Можно читать стихи Тютчева, как объявления о лицах в пачкающей одежде. Можно громко, можно тихо. Наконец, можно читать стихи сильно пьяным — прижавшись лбом к холодной барной стойке или обняв за талию уличный фонарь с разбитой лампой.

Если читать стихи пьяным, совершенно неважно, есть слушатели или нет. Можно фальшивить, можно перевирать. В общем, в шестнадцать, после начатой в песочнице и допитой в подъезде бутылки «Осеннего сада» и первой в жизни затяжки я заучил наизусть «А все-таки» Маяковского. Заучил так, чтобы потом, спустя много лет, можно было прочитать задом наперед или стоя на голове. Ну, если вдруг попросят. Оно стало моим «мелафефоном», моим «надо меньше пить» — последней ниточкой с реальностью, когда все остальные уже оборваны. Хорошо читать его под нос, возвращаясь домой переулками и спортплощадками, мимо круглосуточных магазинов, в которых в любое время дня и ночи можно купить ванильный эклер.

Вот оно, это богоборческое стихотворение.

Владимир Маяковский

А все-таки

Улица провалилась, как нос сифилитика.

Река — сладострастье, растекшееся в слюни.

Отбросив белье до последнего листика,

сады похабно развалились в июне.

Я вышел на площадь,

выжженный квартал

надел на голову, как рыжий парик.

Людям страшно — у меня изо рта

шевелит ногами непрожеванный крик.

Но меня не осудят, но меня не облают,

как пророку, цветами устелят мне след.

Все эти, провалившиеся носами, знают:

я — ваш поэт.

Как трактир, мне страшен ваш страшный суд!

Меня одного сквозь горящие здания

проститутки, как святыню, на руках понесут

и покажут богу в свое оправдание.

И бог заплачет над моею книжкой!

Не слова — судороги, слипшиеся комом;

и побежит по небу с моими стихами под мышкой

и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

<1914>